течение 1860-х годов. Первоначально опубликованные в виде статей в различных газетах, очерки были впоследствии переработаны, скомпилированы по районам и изданы с начала 1860 года в виде переплетенных томов. Читатели сталкивались с непривычной смесью топографических наблюдений, надписей, описей и архитектурных зарисовок, романтических эпизодов из прошлого и обрывков неофициальных воспоминаний, почерпнутых из разговоров с извозчиками, трактирщиками, землевладельцами, слугами, сельскими старостами и сельскохозяйственными рабочими. Отрывки пустой описательной прозы и язвительные виньетки из жизни маленького городка перемежаются с медитативными сценами - кладбище, неподвижное озеро, окруженное хмурыми деревьями, утопающая в траве разрушенная стена, дети, бегущие по стерне свежескошенного поля. Ностальгия и меланхолия, эти маркеры современной литературной чувствительности, пронизывают все. Бранденбург Фонтане - это пейзаж памяти, мерцающий между прошлым и настоящим.
Пожалуй, самое примечательное в "Прогулках" - их ярко выраженная провинциальная направленность. Многим современникам, как хорошо знал Фонтане, казалось нелепым посвящать четыре тома исторического травелога прозаичному, безликому, захолустному Бранденбургу. Но он знал, что делает. "Даже в песках Марка, - сказал он другу в 1863 году, - везде текли и продолжают течь источники жизни, и каждый квадратный фут земли имеет свою историю и тоже рассказывает ее - но нужно быть готовым прислушаться к этим зачастую тихим голосам".155 Его целью было не исследование грандиозного речитатива прусской истории, а "оживление местности", как он выразился в письме от октября 1861 года.156 Для этого ему пришлось работать наперекор всему, открывая "скрытые красоты" родной страны, выявляя нюансы ее сдержанной топографии, постепенно вырывая Бранденбург из-под политической идентичности Пруссии. Марка должна была быть отделена от истории Пруссии, чтобы предстать в своей индивидуальности.157 Прусская история присутствует в "Прогулках", но она кажется отдаленной, как слухи о далеком поле боя. Последнее слово остается за бранденбуржцами, с их острым остроумием и свободной каденцией речи.
Прогулки не избежали строгости исторических педантов, но они пользовались огромной популярностью у широкой публики, и впоследствии им много подражали. Их успех обращает наше внимание на неизменную силу провинциальных привязанностей в прусских землях. В конце своей жизни Пруссия, как и в начале, оставалась совокупностью провинций, чья идентичность была в значительной степени независима от их принадлежности к прусскому государству. Наиболее очевидным это было для недавно приобретенных провинций. Отношения между Рейнской провинцией и Берлином оставались "браком по расчету", несмотря на относительно прагматичное и гибкое управление со стороны сменявших друг друга прусских администраций.158 В Вестфалии, которая, строго говоря, не была единым историческим образованием , а представляла собой лоскут культурно разнообразных земель, в конце XIX века обострилось чувство региональной принадлежности, усиленное конфессиональными противоречиями. В католических районах Вестфалии, таких как епископство Падерборн, война Пруссии против Франции в 1870 году проходила без особого энтузиазма; добровольцев было мало, а многие призывники бежали в Голландию, чтобы избежать службы.159 Таким образом, говорить об "ассимиляции" Рейнских провинций после 1815 года неверно; скорее, западные территории присоединились к прусскому объединению, заставив государство создавать себя заново. Как ни парадоксально (и не только в Рейнской области), введение прусского управления с его провинциальными президентствами и провинциальными советами фактически усилило чувство отличительной провинциальной идентичности.160
Эти последствия усилились в результате территориальной экспансии Пруссии после войны с Австрией. Многие жители завоеванных провинций возмущались по поводу бесцеремонных аннексий 1866 года. Особенно остро эта проблема стояла в Ганновере, где древняя династия Гельфов была свергнута, а ее земельные богатства конфискованы администрацией Бисмарка - акт грабежа и беззакония, который застрял в горле у многих консерваторов.161 Эти опасения нашли свое выражение в Немецко-Ганноверской партии, которая выступала за восстановление Гельфа, но при этом преследовала более широкие консервативно-регионалистские цели. Ганноверцы-гелфисты могли бы со временем стать восторженными немцами, но они никогда не стали бы искренне прусскими. Конечно, гвельфским регионалистам противостояло в Ганновере мощное национал-либеральное движение провинции, которое решительно поддерживало новое бисмарковское государство. Но национал-либералы, как следует из их названия, были энтузиастами Германии, а не Пруссии. Они приветствовали Бисмарка как инструмент немецкой, а не прусской миссии.
Последний этап экспансии Пруссии совпал с усилением регионалистских настроений по всей Германии. Археологические и исторические ассоциации, возглавляемые местными знатными людьми, посвятили себя изучению лингвистической, культурной и политической истории многочисленных немецких "ландшафтов". В Шлезвиг-Гольштейне эта тенденция усилилась после аннексии Пруссией в 1866 году. В Шлезвиг-Гольштейне наблюдался рост регионалистских лояльностей не только среди датскоязычных "пруссаков" северного Шлезвига, которые остались непримиримыми к новому порядку и отделились, когда у них появилась возможность в 1919 году, но и среди тех этнических немцев, которые были привязаны к идее Шлезвиг-Гольштейна как автономного государства. Большинство депутатов, представлявших герцогства в учредительном рейхстаге Северогерманской конфедерации в 1867 году, были сторонниками региональной автономии. Эти устремления приобрели определенную академическую убедительность благодаря усилиям Шлезвиг-Гольштейн-Лауэнбургского общества патриотической истории, чьи лекции и публикации подчеркивали регионалистскую тематику.162
Не стоит преувеличивать значение этого факта. Регионалистские настроения не представляли прямой угрозы для прусской власти. Жители Шлезвиг-Гольштейна, возможно, и роптали, но они продолжали платить налоги и нести военную службу. И все же сила провинциального самосознания очень велика. Их важность заключалась не столько в их подрывном политическом потенциале, сколько в синергии, которая могла возникнуть между региональными и национальными привязанностями. Народная современная идеология Heimat (родина) органично вписывалась в культурные или этнические концепции составной немецкой нации, минуя навязанные, якобы неорганические структуры прусского государства.163 Таким образом, Пруссия как идентичность подвергалась эрозии одновременно сверху (национализм) и снизу (регионалистское возрождение). Только в Марке Бранденбург (и в меньшей степени в Померании) сформировалась регионалистская идентичность, которая напрямую питалась преданностью Пруссии и ее немецкой миссии (хотя и не обязательно Берлину, который некоторые рассматривали как чужеродный городской рост на аграрном ландшафте Марки).
Однако даже здесь, как показывает пример Фонтана, новое открытие провинции и ее претензий на чувства ее жителей могло повлечь за собой отказ от Пруссии. Фонтане, которого часто считают апологетом "пруссачества", на самом деле относился к прусскому государству с глубокой амбивалентностью и иногда выступал с яростной критикой.164Пруссия - это ложь", - заявил он во вступительном слове язвительного эссе, опубликованного им во время революций 1848 года. У сегодняшней Пруссии нет истории".165 Фонтан был среди тех, кто утверждал - не только в 1848 году, но и после основания Второй империи в 1871 году, - что объединение Германии обязательно должно привести к гибели Пруссии.166 Само собой разумеется, что Бранденбург, чью особую историю и характер он так тщательно документировал, переживет разрушение монархического государства, возникшего на его земле.
Сила провинциальных привязанностей и, соответственно, слабость Пруссии как локуса коллективной идентичности остаются одной из наиболее ярких особенностей последующей жизни государства с 1947 года. Примечательно, например, , насколько незаметной
